Женя Маркер - Курсанты. Путь к звёздам
Основная проблема в том, что роту в бригаде называли не просто трудной, а ссыльной. Каждому призыву, который отправляли сюда, так и говорили: «Бери веревку и мыло – поедешь служить на Шипун!» Сюда ссылали разгильдяев, недисциплинированных и распущенных бойцов бригады, а порой – и корпуса. Эти штрафники верховодили в казарме. Не рота – зона. Отсюда не убежишь, не дезертируешь, не уплывешь, не пойдешь в увольнение. Кругом сопки непроходимые и океан. Только на горизонте огонек случайного рыбацкого судна мелькнет, да сивучи орут на берегу, как мотоциклы на мотодроме.
Наглых воинов, хамов и разгильдяев, потомков магаданских бандитов и колымских ссыльных законными и уставными мерами в такой отдалённой роте воспитывать исключительно сложно. Обычные виды взысканий: «замечание, выговор, строгий выговор», – для абсолютного большинства из них ничего не значили. Арестовывать с содержанием на гауптвахте не могу: нет гауптвахты. Взыскания – наряды на службу вне очереди – не имели никакого влияния. Итак, ходили через день на ремень. Людей в роте не хватало. Часть бойцов несли постоянное боевое дежурство в две смены, другие шли по нарядам, третьи болели, дембеля имитировали службу, но ничего не делали. Поэтому молодежь трудилась в два, а то и в три раза напряженнее, чем положено.
На фоне жуткой дисциплины, все остальные проблемы меркли. Когда я прибыл в роту, то у тумбочки дневального никого не было, караул нес службу без патронов, в столовой молодежь ела дырявыми ложками, из машин – только один трактор был на ходу. На боевом дежурстве, правда, немного чувствовалась ответственность, но зыбкая. Единственное, на что я надеялся, так это на свои человеческие качества. Дети без отцов, воспитавшиеся у одной только матери или в интернате, могли увидеть во мне человека, старшего брата. Я в это верил.
В увольнение ходить солдатам было некуда, и я придумал для них культпоходы к морю, чтобы немного жизнью свободной подышать могли. Курить было нечего, кроме травы и чая, я организовал магазин через военторг. Телевизор не работал, так я подключил дизель, и вывел антенну на самую высокую точку над сопкой. Как мог, улучшал солдатский быт. Стали они есть не только консервы, а икру и свежую рыбу, пекли свой хлеб.
– Как же офицеры? – удивился Марк.
– Что офицеры… Они зачастую сами попадали сюда за какие-то «огрехи». Многие сразу опускали руки, и несли службу по солдатскому принципу «день прошел – и хрен с ним!». За последние три года в роте поменялось два командира. Замполит я -третий. Два взводных – «семнадцатилетние капитаны», что ждут увольнение на материке, прячась в госпитале. Командир – пьяница, которого на службе не видно: сутками гонит брагу и пьет. Старшина – вор. У него был личный катер. Тушенку он выменивал у рыбаков на икру, и гнал ее на материк бочками. Командование батальона и бригады наверняка знало об этих делах, но сами, похоже, кормились, и никто не хотел суетиться с такой ротой.
ЧП периодически случались. Ежегодно сажали за неустанные отношения кого-нибудь из бойцов, снежные лавины зимой заваливали людей на «дороге жизни», по которой они спускались от вертолетной площадки. После этих ЧП «снимали» командира роты или замполита, солдат пугали поздним дембелем или дисциплинарным батальоном, но ничего не менялось. Всё продолжалось по-старому: трудная, гнилая рота, как ее называли…
Я взялся за дело, и попытался переломить ситуацию. И один в поле воин! Вспоминаю, чему меня здесь учили…
Седой улыбнулся, взглянув на стенды класса и притихших курсантов.
– Пробую одно, другое, третье, а бойцы не реагируют. Мало того, на вечерней проверке меня просто послали на три буквы.
– Это как? – не удержался Слон, глядя на высокого спортивного парня богатырского сложения, с которым они вполне могли вместе тренироваться на армейских сборах среди тяжеловесов.
– Просто. Какой-то отморозок говорит: «Замполита на…», а остальные орут те самые три буквы. Посоветоваться не с кем – командира ни разу я трезвым не видел. Что делать? Ума не приложу. Решил по уставу службу править, и даже койку себе в канцелярии установил, чтобы жить в роте.
Как-то раз пошел я проверять ночью кочегарку, а там боец на стене распят.
– Не понял? – Муля посмотрел на свои руки.
– Натурально, его прибили гвоздями к стене.
– Как?
– Сквозь варежки и штаны. Парень оторвать себя сам не может. Висит тюфяком, и зубами скрежещет. Помог я ему выбраться, он и выложил, кто здесь кого, и за что. Весь в соплях, не верит уже никому из офицеров, хотя и служит целый год.
Потихоньку я и разобрался, как говорится, что почем. Национальный вопрос оказывается совсем не соответствует той интернациональной дружбе народов, о которой мне здесь, в училище говорили. В жизни все по-иному. А в этой роте несколько сплочённых, дерзких, нахрапистых кавказцев, всегда готовых драться толпой, «все на одного», и один, примкнувший к ним, отпрыск магаданского зэка, держали в страхе остальных бойцов. Меня они внешне слушают вроде, а делают все по-своему. Молодежь бьют, работать за себя заставляют, дедуют люто. Всех под себя подмяли.
Стал я «давить» этих наглецов, и пытаться защищать от них молодёжь. Хамить в глаза кавказцы побаивались поначалу. Потом озлобились, в спину понесся мне мат-перемат, угрозы. Трое из них уже были уволены, но не могли улететь на материк из-за скверной погоды и вертолета. Хотел их с рыбаками отправить, а тут шторм за штормом в океане, корабли ушли на рейд, к ним не добраться на единственной лодке с совковыми лопатами вместо вёсел. Мотор на катере старшины, как назло, сломался. Уволенные «орлы», впрочем, особенно и не рвались в родимые кавказские горы, а жили у старшины. Они регулярно по вечерам заявлялись в роту к землякам «подхарчиться» и пообщаться.
7 ноября я заступил дежурным по пункту управления. Так как рота была в погранзоне, мне полагалось получить пистолет и отвечать за порядок во всем подразделении. После торжественного собрания командир роты, уже к обеду нажрался с особой силой в честь праздника, и ушел домой. До ночи я руководил боевым расчётом на командном пункте: «америкосы» летали в зоне нашей ответственности, и скучать никому не давали. Вдруг прибегает ко мне тот самый кочегар, и говорит, что кавказцы пришли в казарму, напились и, вместе с остальными дембелями, бьют всех солдат подряд. Требуют от дежурного ключи от оружейной комнаты, и грозят перестрелять офицеров и сержантов. Я доложил на КП батальона о ЧП, и кинулся в казарму. Там, в ленинской комнате стоят накрытые столы с брагой и закуской, сидит человек десять пьяных дембелей: уволенные и их земляки. Увидели меня и орут: «Ну, лэтэнант, щас рэзать тэбя будэм!» И всё в таком духе, на «ты», с матом, конечно.
Поначалу, я ещё надеялся на спокойное урегулирование ситуации. Предложил им разойтись, лечь спать, но пьяные горцы были настроены агрессивно. «Магаданский» взял со стола и метнул в меня кухонный нож. Лезвие в 35—40 сантиметров длинной просвистело со мной рядом, поранив шею. Нож вонзился в стенд с портретами членов военного командования, проткнув лоб на фотографии маршала Устинова. Дембеля гуртом двинулись навстречу. Не успел я и рот открыть, как меня сзади по голове чем-то тяжелым ударили.
Очнулся на краю скалы, а эти отморозки стоят с карабинами на изготовку и имитируют мой расстрел. «Магаданский» моим ПМ9 целит мне же в лоб. Играют пьяные сволочи в благородство, разрешают замполиту последнее слово сказать. А потом, мол, организуют самоубийство, чтобы жить им не мешал. Вот тут я окончательно понял, что добрым словом не все и не всегда решается.
– Наверное, в ту минуту и поседел… – подумал вслух Таранов.
– До этого дня я никому в роте не говорил, что победил курсантом на чемпионате Вооруженных сил СССР по боевому самбо. И не применял свои умения при солдатах. В общем, выстрелить в меня успели «магаданский» и два кавказца, но, пьяные, промахнулись. А через пять минут уже были на земле, и вязали друг друга брючными ремнями. Ранение в ногу от своих получил случайно «магаданский». Перевязал я бинтами из аптечки ему простреленную ногу и свою окровавленную шею. Отобрал оружие и предупредил, что стрелять теперь буду на поражение. Вмиг кавказцы протрезвели, и со страхом уставились на меня.
Стрельбу услышал прапорщик-связист. Нутром, рассказывал позже, почуял, что пахнет жареным. Доложил сразу в дивизию особистам, что-то там у него самого с ними было. Стрельбу скрывать смысла не было, я дозвонился начальнику политотдела, и все ему рассказал по радиосвязи. Нас долго соединяли, но по голосу я понял, что тот хорошо отметил праздник, и страшно недоволен тем, что его разбудили ни свет, ни заря. Он не сразу поверил мне, пытался созвонился с ротным, заставил все повторить прапорщика-связиста. Наконец, врубился, что я не сочиняю, и полчаса крыл матом по радиосвязи. Этот мат звучал позже от командиров всех степеней, что меня вызывали на связь до тех пор, пока в роту не сел вертолет с дюжиной генералов, особистов и следователей.
